История эта случилась далеко-далеко на крайнем севере, да на самом деле, только там случится и могла, потому что в месте, где всегда холодно, согреваются наши сердца.

Однажды зимним вечером накануне Рождества брел по дороге тролль, и настроение у него было – гаже некуда. Метель разыгралась и больно скребет своими снежными колючками нежную троллью шкурку – это раз, до дома еще шагать и шагать, а хотел засветло успеть к любимому чайничку и коровам – это два, а третье – ночь-то, ночь-то какая наступает! Рождественская.
А в рождественскую ночь, известно, колдовать троллям – ни-ни.
Много лет назад троллий король, правда, как-то там с небом договорился, и разрешили им одно колдовство, да и то – на крайний случай. Только тролли редко им пользуются, дрожат до первого лучика зари: а ну, придет сейчас какой-то неуемный святой, которому медовуха в светлую ночь в горло не льется, да и обратит их, беззащитных, в камень! Впрочем, святые их тоже сторонятся: никогда ведь не поймешь, есть ли у тролля еще магия?
**
Снег мел и мел, а тролль шагал и шагал, и дошел наконец до городка возле своей норы. Немного еще – мост перейти, с дядюшкой-под-мостом поздороваться, а там уже и ворота, снегом припорошенные, камнем огроженные, – мечтал он, но тут – появилась перед ним странная картина.
На окраине города стояла башня. Пристроил ее к своему дому богатый лавочник, день и ночь любовавшийся на свою дочь – как бы доченьку не украл нищий голодранец, как бы доченька не убежала сама от такой жизни.
Окно на башне, обычно забранное толстыми ставнями, сегодня было нараспашку, и из него опасливо выглядывала девушка – видно, та самая, румяная-румяная, темноглазая, зато с пушистыми светлыми кудряшками.
Под башней топталось… по некоторому размышлению тролль все же рискнул дать созданию гордое имя рыцаря – ну а кому же еще под башней и топтаться? Сидело, оное, правда, на тощей и горбатой кляче, замотано было в грязно-серый (месячной нестиранности, не меньше) плащ, и в руке имело пузатенькую флягу. К которой активно прикладывалось.
- Любимая! – взывал рыцарь заунывно-заунывно, не хуже церковного колокола (тролль поежился). – Красота моя, душа моя без тебя замерзает в эту дивную ночь, спустись же в мои объятия!
- Так ведь папенька не велит, - робко, колокольчиком отзывалась с башни девушка. Нынче Рождество, праздник семейный… заругает!
- Вот! – воодушевился рыцарь, откидывая капюшон плаща и являя миру черные, слипшиеся в дивные сосульки волосы. – Нынче Рождество, и вся вода нынче превратится в вино - он сверкнул глазами – и мы вкусим с тобой…
Последовала пауза и красноречивое бульканье.
- Мы вкусим с тобой дивной любви!
- Так ведь холодно…
- А варежки папенька тебе на что подарил?
- А папенька… а папенька сказал, что я выйду за того, кто отдаст ради меня самое дорогое, - вспомнила девушка.
- Любимая! – возопил рыцарь. - Ради тебя, только ради тебя, я не сижу в эту ночь в тепле… с бараньей ногой, э-ээх.
**
Девушка решилась. Она на минуту исчезла, а затем появилась в теплом алом свитере и пушистых варежках.
- Тут так высоко, любимый… - позвала она, - страшно.
- Ничего, - обнадежил любимый, - прыгай на коня, звезда моя!
Конь красноречиво изогнул ребра и растопырил тощие ноги.
- Очень страшно, - поправилась девушка.

Рыцарь внезапно разозлился:
- Да ну тебя! Стоишь-тут-стоишь, взываешь-взываешь, по такому-то морозу, а ты! А еще любимая! Что это я в самом деле, неужто там, – он красноречиво махнул флягой в сторону ярко горящего в стороне кабачка, - девки хуже, крррасавица! Недотрога! Прыгаешь ты, или нет?
Девушка закрыла глаза, пробормотала нечто среднее между «Мамочка» и молитвой, и прыгнула.
Рыцарь же тем временем махнул рукой и шагнул в сторону – к вожделенному кабаку. Прыжка он уже не увидел.
**
И тогда тролль, сам не понимая, что это он такое делает, пробормотал снежное слово, известное всем троллям, и ночь Рождества дрогнула, пораженная творимыми чарами. А под башней взмело огромный сугроб, и девушка приземлилась прямо в него. Взметнулись кудряшки, полетела снежная пыль, оседая на красном свитере, шарахнулась в сторону брошенная кляча. Белое облако мягко подхватило падающую, и она – как на санках - съехала вниз.
- Ох, - прошептала девушка, прижимая ко рту рукавичку.
Так они и глядели друг на друга – заснеженный, взъерошенный воробушек и толстый хмурый тролль. Потом тролль протянул руку и помог ей выбраться из сугроба.
- Как на санках… нет, как во сне! Ох… а папенька меня… убьет.
**
Кляча переступала неровно и неуверенно, а возле моста и вовсе затормозила – пришлось остановиться, и взять девушку на руки – обуться в порыве страсти она забыла. Конь печально заржал, а девушка открыла испуганные глаза:
- Тебе тяжело? Я могу сама пойти.
Тролль хмыкнул.
- Тут недалеко уже. Сейчас я поставлю чайник, отведу коня к моим коровушкам, главное, чтобы никакой святой на дороге не попался.
- Знаешь, - пробормотала девушка, неловко придерживаясь за его плечо пушистой рукавичкой - а ведь папенька говорил, что я выйду за того, кто отдаст ради меня самое дорогое.
Тролль ощутил, что нужно срочно сказать что-то еще, что-то умное.
- Знаешь, - брякнул он, - а ведь мои коровы – белые-белые! И доятся звездным молоком, в нем искрятся звездочки, и видно небо. Тебе должно понравиться.
Скрипел снег, девушка думала – удобно ли будет обнять тролля за шею и второй рукой, а тролль думал: «Я ведь огромный. Страшный. Она меня боится», но упрямо бормотал:
- А еще над домом любит спать северное сияние. Оно горит… как свечи на елке, только ярче! И еще уютно сопит, и всем внутри тоже слаще спится…

На дороге стоял святой, и тихонько-тихонько, чтобы не испугать парочку, смеялся, прикрывая рот сухой старческой ладошкой.

***
Добра всем, дочитавшим до конца! И хорошего Свят-вечера.