11:28

Идет дождь. И я иду, мимо Покровского монастыря вниз, к Благовещенскому собору. Кресты мерцают в тумане, словно огоньки на строительных кранах - чтобы самолет увидел и облетел. Хорошо церквям, их купола от дождя закрывают, а я без зонтика.
Людей мало, тихо, и у земли - оглушительный птичий щебет. Нагнулась посмотреть, а там, в декоративных кустиках, сгрудились воробьи и синички, сидят, мокрые, надутые на голых коричневых ветках, переговариваются возмущенно-радостно, как школьники, которых застало ливнем по дороге в школу: и холодно, и учиться не надо!
И сам куст ветки округлил, шариком надулся. Стою, протянув над ним ладони - воробушек так рядом, что нестерпимо хочется потрогать коричневатые блестящие перья. Мадонна-из-ветвей, поющий куст возле Покровского.
Повседневное чудо.

01:43

В общем, я хочу бутылку медовухи, пасмурный день и много Морровинда. Пить и играть, и музыку слушать. И без повода, просто так.
Осталось найти денег на питие.

02:23 

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Чернцова Елена Вадимовна. Подойди к ней.
В среду собеседование. Не забудь. Сапоги помой. Юбка или штаны?
Фильчук Татьяна Федоровна. Подойди к ней.
КУРСАЧ. Курсач. Курсач.

08:47

История с Сережей имела продолжение - урок ему не зачли.
Сейчас будет дубль два. Так вот, вчера ко мне подошли учительница и целая университетская проверяющая отдельно и попросили -внимание! - не о б и ж а т ь Сережу.
Сижу. Думаю. Может, раз мы уже общаемся на уровне школьника, урок и вовсе прогулять? Весна вон какая туманная - только по улицами бродить...
____
Сережа его благоразумно не стал проводить.

Die Zinnoberrote Marionette

Elias Hohlberg
Ah! Sie lebt – den Tanz einer kleinen Puppe.
Dreister kleiner Holzklotz! Sprich mit mir!
Dirigiere mich! Du traust dich doch oder?

Elias Hohlberg
Der August war ein Eichenklotz, ein müder kleiner Klotz.
Ein stumpfer, toter, matter, bleicher, fahler kleiner Klotz.
Er wich dem Glanz, dem Raspeltanz, der Schnitzerbubenhand.
Er hing noch nicht an Fäden und mied den Puppenstand.

Der Mehmet schnitzte brav und fein den August aus dem Klotz.
Er schliff den edlen Körper und schnitt Kleider aus dem Stoff.
Er gab dem August Leben, er zog an seinen Fäden,
er lenkte ihn, er hegte ihn, er führte ihn zum Tanz.

Elias Hohlberg
"Herbei mein Klotz, mein Puppenklotz, du rote Tanzfigur!
Du atmest schon, du tänzelst schon, du bettelst um Statur!"

Der August war voll Leben, er mühte seine Fäden,
er war ein Held, ein Kamerad, ein Kumpel in Statur!

Алая марионетка

Элиас Гольдберг:

Ах! Она живёт - маленькая кукла пляшет!.
Дерзкая деревяшка! Говори со мной!
Дирижируй мной! Ну? Осмелишься?!

Август был немым поленом, деревяшкою, чурбаном,
Мертвым, матовым, белесым, неоструганым болваном.
Он ушел от колки, стружки, от резца и канифоли,
Ниточек ему не нужно - не желает куклы роли.

Мемет вырежет из дуба, будет Август - загляденье,
Отшлифует и подкрасит, в лоскутки его оденет.
Он жизнь ему дает, за нитку и вперед.
Ведет его, хранит его, и в пляс его пошлет.

Сюда, поленце, поспеши, где алым вьется нить!
Танцуешь ты, хохочешь ты, и просишь оживить?
Ах, он ожил, дубовый спил, чтоб поплясать с тобой,
Марионетка, Август, друг, вертлявый твой герой.

____
За сбивку в ритме меня бить ногами. Но - ееееее! Поезд поехал.

___
Да, а еще можно вот так

09:46

Муж сестры моей подруги (это была необходимая почти для любого анекдота расстановка родственных связей), так вот, этот муж - немец и имеет кучу Жизнерадостных Немецких Друзей, о которых сестра не устает рассказывать. Однажды эти друзья пришли к ним в гости, и тут им стукнуло, что она-то - украинка! А у любого настоящего украинца в холодильнике должно быть сало, а если нет - они его просто хорошо прячут! Ну да-а-айте сала, не жадничайте!
Мучили они их этим салом часа три кряду, причем никакого сала-то никому не хотелось - просто такая шутка, которую весело повторять. Много раз, со вкусом, посмеиваясь над задолбаными хозяевами. А вот теперь представьте себе лица гостей, когда сестра-таки не выдержала, пошла к холодильнику и принесла это несчастное сало, большим куском. К которому, к слову, была абсолютно равнодушна: оно осталось от приезда младшей сестры, которая как-раз таки без него жить не может.

А теперь вот я стою, вспоминаю эту историю, делаю своей подруге (которая жить не может) бутерброд с салом, для успокоения: у нее сегодня зачетный урок, и боится она очень-очень сильно - а я боюсь за нее. Хоть бы все хорошо прошло, что ли.

01:37

Итоги дня: питерская акция удалась, и обошлась без жертв, слава Ему.
А Раэнэ сегодня начала, запинаясь, читать на идише, и порвала шаблоны - сходила в костел в мини-юбке. По дороге пронаблюдала еще одну, совсем уж мини-акцию: четверо парней зажигали на площади свечки. Свечки были коварны и убегали из их рук, парни люто матерились и пахли алкоголем, но глядели осмысленно.
Да, а еще Раэнэ продолбала мечту: ее позвали в костеле читать с кафедры Библию, а она испугалась. И сказала, что недостойна.
___
А зато я разгребла ВСЮ почту, поговорила с двумя друзьями, с кем давно не говорила и пописала. А спать можно и в метро.

23:26 

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

22:26

Последний день зимы хочется проваляться с книжкой, а то и вовсе продремать.
На самом деле, что больше всего спасало от холода - это слова и музыка, они проросли сквозь меня за зиму и дали плод.

Сейчас напишу страшную вещь - мешанину из цитат, которые чаще всего были в голове.

Мой милый Августин, хвала тебе, хвала, я пережил тебя на пять столетий...
В камине нет огня, в могиле не меня, все остальное вроде бы на месте.
Стоит Святой Грааль, ну чем он не фужер? В него неплохо льется даже пиво.
Ну что же вы, Гермий, в такую погоду да в наши пределы? У нас суета, и томление плоти, и жажда свободы.
Поистерлись струны хипповской коммуны...
Мело, мело по всей земле, во все пределы... и жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла...
Где венчали - там и хоронили.
Но я войду в этот город первым, чтобы заслужить любимую мою.
Смертного настигнет смерть, хочешь плакать - нужно петь.
Пришла чума, и носом шмыгать поздно.
Реки лед сковал, как руки арестанта.
Ты куды мяне тянешь, послухай? На дворэ ни машин, ни людей, ни машин, ни людей...
Прошу чума, не трогай этот город, он нехорош, но он нам странно дорог, как дорог дом тому, кому за сорок.
Пахарю пахать, а монаху молиться, но смерть стирает любые границы...
Слепые и смертные любят не глядя, и вы не глядите.
Кардинал еще молод, молод, ему минуло сорок шесть.
Мы еще пролетим над городом...
Мальчики и девочки, с крыльями или без.


00:09 

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

18:18

Я-таки сказочный долбоеб.

Вот что делают все нормальные люди, когда им звонят родственники и на ушко советуют закупиться продуктами, ибо на днях все подорожает как мама родная не горюй? Правильно, подрываются с дивана, хватают в пакет и мчатся скупать все, на что глаз упадет (и денег хватит, конечно).
Но только не Раэнка, нееет! Она решает, что сегодня звезды не так стоят, у нее болит спинка и тяжелое нести не хочется, и вообще - что один день решит?
А на следующий день я любуюсь ценниками с тем самым "мама не горюй", и вот бы как треснула себя по дурной голове, но не поможет.

08:29

Какое у нас утро... Еще не рассвело толком, и свет идет откуда-то издалека-издалека. И в этом далёке кричит горлица, ровно так, протяжно.
И мне поверилось, что весна скоро, и что война кончится.

17:23

А я сегодня устроила в школе "безобразный некорректный скандал", который скорее всего отразится на оценке. И в кои-то веки мне на эту оценку плевать.
Зачетные уроки. Мила, Маша, Сережа, я постаралась прийти ко всем - и им спокойнее, и мне: вдруг чем помогу. Миле вон на доске писала.
Но урок Сережи меня из колеи выбил. 10-й класс, взрослые уже люди! По сути - почти ровесники. Заходит: - Так, все встаньте, поприветствуйте меня!
А в школе-то того... вообще вставать не принято.
По именам не знает. Никого. Да, я понимаю, может быть сложно запоминать имена. Маша подошла ко мне, мы вместе написали разбивку по партам - кто где сидит, и как зовется. К своему уроку как минимум десятерых Маша знала.
Сам урок - ну откровенно провальный! Материал Сережа читал. С листика, монотонно. Я не говорю, что нужно все выучить наизусть, но все же, очи-то, очи-то горе от бумажки подымай! Плюс весь урок чтение новой темы - без разговоров с классом, без каких-то попыток понять: слушают они, не слушают, пишут, не пишут? Говорит иногда: - Так, запишите, - и всееее. Даже не вышел из-за стола к классу ни разу. О каких-то там видеоматериалах я молчу (компьютер в классе есть). Да что там - даже портрета Мопоссана не показал.
Сами школьники чудесные. Насколько у Милы 7-й класс орал, настолько здесь все сидели тихо и героически спали слушали.

Ладно. Все это рабочий момент, всему можно научиться. Но, грешные магистры, он же всем д о в о л е н! Он на все наши замечания огрызается.
Говорит: - Ну вот не было связи с предыдущим материалом, а так хорошо.
- Наглядных материалов не было? Ну так а я их делать и не обязан, я не современный учитель.
- А зачем им эмоциональность?

- Сереееежа, - говорит учительница осторожненько, - а ты в школу вообще собираешься работать?
(Ибо у нас часть народа сразу говорит: ну вот не мое это, я туда не пойду! Им закрывают практику так, и вуаля).
Он стоит, довольный такой. Кивает: - Ну да, ну да, я рассматриваю такую возможность.

Меня вынесло. Он рассматривает такую возможность, да? А потом у нас народ не умеет толком писать-читать и литературу эту ненавидит дикой ненавистью. И правда, откуда любви взяться-то, а? С таким учителем, который глаза поднять боится?
Вы понимаете, он же боится! Как бы чего не того не сказать, как бы чего не вышло...
- Как я это им свое мнение дам высказать? Пусть они мое запишут (смеется) я же учитель, ведь так же?
А проверяющая ему поставит, она им дико довольна, ибо она сама у нас... разновидность Амбридж, вот только более человечная.

Нет, мне не жалко ему этой пятерки, Господи, да хоть всем пятерки. Но ведь учитель - это же дикая ответственность! По сути никто из нас учителем работать еще не может, на 4-м курсе, мне вообще кажется, что учительство - это профессия зрелости, когда уже душа дозрела, а в 20-ть лет при современной жизни, как ни крути, у большинства еще ни опыта, ни мудрости нет: душу нужно много бить, любить и выгуливать, просто времени не хватит, по себе чувствую... Есть исключения, конечно, не спорю, вон к Тонечке (моей одногруппнице) дети уже и сейчас липнут, на ней виснут и оно ей, главное, надо. Или вон Маша, которая уже к возрасту Христа приближается, но вот она как раз - не хочет, боится, и это ее право, и ее я понимаю.
Но таких как Сережа - не понимаю.
Хочешь работать с людьми - учись! А на "авось прокатит" - вон, каток иди води. Асфальтоукладоччччный!
_______
Нет, я сказала ему не так. Я вообще почти ничего не сказала по поводу его методики - все до меня сказали девчонки и он от всего отбился. А я подытожила - как на меня, то заслуга того, что сегодняшний урок не провалился - единственно класса, а не Сережи. Это они молодцы, понимающие и адекватные, будь на их месте Милин сборный 7 класс - они бы выбили дверь и сбежали. И я бы их не осудила.

Некорректно, да.

Я тут что-то совсем разболелась (посмотрела по календарю - почти месяц, как чихаю), ничего не пишу, мало учусь, смотрю новости и пугаюсь еще больше.
Завтра разгребусь с собеседованиями, закуплю крупы и буду отсыпаться-отпаиваться чаем, а потом - наверстывать все долги.

21:08

Обновила свои навыки гадания на картах. Вышло очень позитивно - и расклад сложился, и человек поверил, и у самой приятные чувства остались. Плюс провела хороший вечер с кофе и вкусным мороженым. Прогулялась.

Поменяла обезбол. Ну.. пока не знаю. Этот как бы вполовину дешевле, но во-первых, вместо маленьких таблеточек, которые можно проглотить без воды, у Раэнки в сумке теперь здооооровое колесо, что привязывает еще и к воде, а во-вторых... А во-вторых, качает меня от них, и качает здорово. Вроде и помогло, но мир стал гулкий-гулкий, огромный, все предметы увеличились, и как-то слишком хорошо.

Привезла домой новую порцию медведей =) Сейчас я пойду их разбирать, потом тестовое сделаю, а потом, пожалуй, поговорю с Фридрихом.

19:24

Тяжелая вышла дорога. И была на могиле, и вернулась под взрыв.
- Ми, капелане, мешканці міста, якого немає.

Но позитива, позитива тоже много было. Сделаю урок - напишу.

21:47

Ну, легкой дороги мне!

Здравствуйте, дачники, здравствуйте, дачницы...

15:44

Хороший день.
Рано проснулась - Моська разбудил. Сварила кофе с корицей и села за вычитку, она на этот раз попалась совсем уж жуткая, о какой-то проститутке в наркопритоне (бедный мой мозг!). Скачала словарь украинского мата и с его и божьей помощью боролась с этой порнографией, когда стало совсем уж худо - пошла к другу вк, на бисер любоваться. Долго и медитативно разглядывала цвета и цветы, прозрачные хрупкие бусины, тонкую медь, легко нагревающуюся в руках... песни менестрелей в чешском бисере. Чем-то странным пахнет от иного творчества - весной и надеждой, и вырастающими из почек дубовыми листьями, которые уже предвкушают, как они заалеют и полетят по воздуху, поплывут по реке... Так и шло у меня: страница чуши - новое изделие. Вынырнула в мир-без-компьютера очень довольная.
Собираюсь.
Шоколадка маме в дорогу, шоколадка сестре, шоколадка племяшкам (две, чтобы не дрались), шоколадка Анечке, с самолетиком. Стою на кассе, думаю: А денег-то хватит? Слышу: -58 грн. У меня 60, выдыхаю. Протягиваю.
Кассирша подымает очи горе. - Девушка, я же сказала, 68 ГРН!
Значит, чего-то откладывать, а чье? Обидно так. Сую руку в карман, думаю: может, хоть 5 есть, возьму попроще чего. А там 20 грн! Святой Антоний хранит раздолбаев.

И все дни идут под "39-й год в Лемберге", как же я влюбилась в эту вещь, в голоса даже, в музыку. Звук, не слово, а слово мне еще предстоит поймать, а пока я пляшу под чужой язык, как на ниточках.
если бы у меня была душа - она бы была марионеткой

Так, рюкзак, немецкий, тестовое, фильм скачать, ВСЕ зарядить, позвонить в музей Булгакова. Вперед!

Как ни бегает Фридрих кругами от войны, как не огибает госпитали, части и те места, что на истрепанных картах, прибитых в городах к стендам, прокрашены красным, а все же нет-нет и дотянутся до него ее сухие, пергаментные руки, притянут к себе: - Здравствуй, Фридрих, постой-ка. Хорошо ли тебе бегается?
Городок стоял в устье речки Мышанец, юркой и быстрой, как хвост у ее тезки. Фридрих к тому времени уже давно ушел из Варшавы, и брел по деревням и хуторам наугад, от одних добрых и доверчивых людей к другим, все дальше и дальше к тем краям, которых ни капли не знал. Имя речки ему понравилось, а еще больше понравилось то, что можно было утром даром умыться и напиться, а если позорче приглядеться – еще и грибочек из-под куста выцепить, вот и пустился шагать вдоль нее, вот и попал не в хутор очередной - в город, укрытый до крыш закатным солнечным светом и густым дымом.
Даже странным не показалось это Фридриху: теплая осень, солнце слепящее, а тут колокол гудит, сирены воют, люди толпятся. Привык уже, только сплюнул досадливо: вляпался, и стороной обходить поздно: как поймешь, куда те, городок поджегшие, подались? Зря, впрочем, тревожился, нападавшим было ой как не до какого-то там бродяги. Оно и ясно – охранялся Мышанец на славу, поскольку строился вокруг военного госпиталя, известного по всей Польше тем, что в нем и из райских и адских прихожих солдат назад вытягивали, еще и за дезертирство так отчитывали, что больше неповадно было.
Противники Святого войска католического, видимо, неоднократно получали от Господа Бога жалобу о нехватке у него верных слуг – ничем другим то рвение и глупость, с которыми госпиталь пытались уничтожить, объяснить нельзя. Вот и в тот день – налетели наудачу, подорвали пару домов на окраине, положили десяток своих – и растворились в лесу, едва поприветствовав подошедший городской полк.
В дом попали чем-то таким, что разворотило весь первый этаж, выбив окна и смяв стены, второй же этаж, чудом уцелевший, полыхал. Там, за дымом, металось что-то тощее, бестолковое, натыкалось на стены, вытягивало руки. Потом посыпались стекла: кто-то ударил изнутри в остатки окна, и на свет божий выглянуло женское лицо. Женщина была худа и как-то бесцветна, за версту можно было признать в ней чистокровную польку: длинные светлые волосы, уже довольно редкие от возраста и вдобавок обгоревшие, прозрачные глаза под белобрысыми бровями и тонкая, веснушчатая кожа, которую и солнцу-то, не то что огню, показать страшно. Женщина застыла у окна, и на ее породистом лице проступило крайнее изумление: она не то боялась пусть небольшой, но все же высоты, не то вовсе уже не понимала, что происходит. Платье на ней тлело, ткань расползалась коричневыми дырами.
- Прыгай, прыгай, дура! – закричало несколько голосов из толпы, собравшейся внизу, и Фридрих с удивлением услышал свой голос – тонкий, надорванный. Но стоявшая на подоконнике вдруг метнулась обратно – в дым, в огонь, в солнечный свет.
Люди смотрели, прикрывая глаза от бившего в глаза солнца, а рот – от близкого чада: не полезешь же в горящий дом, всякому жизнь дорога, но и поглядеть, чем закончится, интересно. Переговаривались.
- Вещи собирает, - сказал кто-то.
- И то. Богатейка…
Засмеялись. А Фридрих, о вещах заслышав, оживился. Принялся вперед проталкиваться.
И когда женщина снова показалась у окна, сжимая в одной руке округлый узел, а другой цепко придерживая девочку лет семи, очутился уже настолько близко к дому, насколько из-за жара можно было. Шевельнулись бледные губы, и почудилось Фридриху, что слышит он:
- Матка Боска…
А потом все полетело вниз, узел, тлеющее платье, испуганная девочка, пепел, искры и осколки. Толпа отпрянула, и остался Фридрих один - возле горящих руин, возле лежащих на земле, сжимая в руках заветный узел.
Дрогнул узел, забарахтался чем-то мягким и когтистым и зашелся истеричным мяуканьем. А девочка, почти не расшибившаяся, заплакала.

Стоит перед Фридрихом Беспечальным не врач в военной форме, - гляди внимательней, Фридрих! Война стоит костлявая, в дорогом сукне, в нашивках с крестами, хмурит угрюмое гладко выбритое лицо, щурится недоверчиво:
- Что же вы, святой отец, знаете эту женщину?
Ой, беги, беги, Фридрих, ничем ты тут не разживешься, кроме рожи исцарапанной да рясы, вконец в сажу перепачканной, что ж ты стоишь истуканом и киваешь:
- Как не знать, я вот и девочку у нее крестил. Лет пять назад, помню, она дитя поздно покрестила – все хворало оно, в церковь нести боязно, а тут и я на пороге. Вот, зашел крестницу проведать, осень теплая, с чего и не зайти, а тут такое, ох, защити Господь нас грешных, Ave Maria, gratia plena…
Не с чего радоваться Марии, не с чего радоваться и врачу, шарахается он от священника, чрезмерно словоохотливого, кивает санитарам, поднявшим женщину на носилки:
- Взяли.
И оборачивается к Фридриху:
- Девочку в госпиталь ночевать приводите, не маленькая уже, поможет матери. Да тряпок на бинты принеси, раз не чужой, госпиталю на всех не хватает.
- Каких тряпок?
Колко смотрит:
- Льняных приноси, или шелковых. Стой! Зовут-то ее как?
Вспомнились Фридриху волосы светлые, струящиеся.
- Лючия.

Женщину звали Грася, кота – Гашек, а плачущую без устали девочку Фридрих, взяв еще раз грех на душу, поименовал Крысей: и речка Мышанец неподалеку, и сама она матери еще невзрачнее. Та не спорила.
Потащил ее к реке, умыл (скорее, сажу по щекам развез), на себя плеснул. Когда вода утихла, увидел в реке лицо тощее и острое, усталое без меры, немногим Крысиного старше. Усмехнулся: лет пять назад ходил он, Фридрих, еще в гимназической форме, нескладно, дурак, врешь, в другой раз бит будешь.
Весь день ходили по дворам, Фридрих к городу присматривался, девочка молчала. В трактире рассказал, что да как, сказался уже не крестным – племянником троюродным, на жалость надавил: накормили, девочке обноски какие-то нашли. Пока жевал – слушал. Выяснил так, что жила Грася нелюдимо (оно и понятно, с мужем-пьяницей и маленькой дочкой до соседей дела особо нет), была вечно хмурой, сварливой, болезненной (и денег, взятых в долг, никогда не отдавала), а по молодости кичилась свой чистой кровью и до того доходила, что чуть ли не пана госпитального призрака в родню себе записывала.
Что за призрака? Ааааа, ну да, у нас же тут гость сидит, нашу еду ест, наше вино пьет. Так пусть же пан священник слушает про пана-мертвого-шляхтича.
Много лет назад была на этих землях война кровопролитная, и боролось славное войско польское с варварами непросвещенными, и оказалось в последнем бою так много варваров и так мало польских воинов, что сам король повел их в наступление – один он мог еще воодушевить войско. И бился рядом с королем польский шляхтич, из самых захудалых, да таких, что даже герба ему нормального не досталось – намалевал на гербовом поле тощую черную ворону и радовался.
Тут перестал жевать Фридрих, прислушался внимательнее.
Вертит шляхтич мечом и видит: подкрался к королю сзади варвар немытый, размахнулся… Закричал тогда поляк не своим голосом – хриплым вороньим карканьем, и на помощь королю кинулся. Звякнула сталь о сталь, увидели поляки, что и со спины не взять их господина, воспрянули духом и битву выиграли. А король после битвы призвал к себе шляхтича и пожаловал ему свое золотое кольцо. Тот кольцо взял, а на следующее утро, не будь дураком, явился к казначею: так мол и так, желает наш князь на месте своего славного спасения храм выстроить, а строительство мне поручил…
Счастлива была судьба прохиндея – до той поры, когда над Мышанцом, рядом с захудалой деревянной каплычкой вырос массивный замок, на деньги казны выстроенный, его господин не дожил. Шляхтич пририсовал вороне в клюв золотое кольцо и зажил припеваючи.
Проходили годы и века, род Круковских то богател, то забывался, как любому древнему род и положено, а замок исправно стоял и достоял до тех самых пор, пока не пришла сюда уже новая Святая армия католическая, и не решила, что этакая крепость в глуши как нельзя лучше подойдет для военного госпиталя. Выкатился навстречу им очередной ворон, замахал руками, заругался и докаркался – вывели его во двор, завязали глаза… и по еще даже непросохшей крови занесли в госпиталь первую партию раненных. Так и повелось с тех пор – госпиталь славится, Святая армия ему усердно материал поставляет, а по ночам является к безнадежным больным последний шляхтич и горько на судьбу свою плачется, да и то сказать, кто ж от его стенаний, кроме умирающего, не убежит? А впрочем, вам, пан священник, это, верно, и не интересно, вот храм госпитальный… Его ж много раз с тех пор перестроили, красивый он теперь, и служить в нем постоянно некому: не справляется наш капеллан один…
Тут Фридрих перестал слушать, поспешил дожевать и распрощаться, не преминув выспросить перед этим, нет ли где поблизости прачечной.