Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Я, Ольга, Раэнэ Тэль, Хелька, Белка, с сегодняшнего дня и до конца жизни обещаю не способствовать делу войны ни действием, ни словом.
Я не подыму оружия против человека, если только он не будет угрожать моим родным или заведомо слабейшему.
Я не скажу и не напишу ничего такого, что может разжечь чужую ненависть.
Я не буду подстрекать двоих к ссоре и вражде.
Я не буду помогать ничьей армии.
При этом я оставляю за собой право примыкать к протестующим, пока сила не на их стороне.
Все, что должно быть сделано - будет сделано миром.
Я не подыму оружия против человека, если только он не будет угрожать моим родным или заведомо слабейшему.
Я не скажу и не напишу ничего такого, что может разжечь чужую ненависть.
Я не буду подстрекать двоих к ссоре и вражде.
Я не буду помогать ничьей армии.
При этом я оставляю за собой право примыкать к протестующим, пока сила не на их стороне.
Все, что должно быть сделано - будет сделано миром.
пятница, 05 декабря 2014
Рассказали в волонтерском центре жуткую историю, и никак мне с ней не спится.
Женщина рассказывала.
В Донецке-Луганске наконец начали выплаты пенсий. Что характерно, платят они, не государство. 500 грн. на человека.
Она пошла за этими деньгами. Там набралась огромная толпа, ломились в двери, кричали. Тогда вышел днр-овец и начал стрелять. Толпа ломанулась вперед, и сбила с ног какую-то женщину.
И они ее затоптали.
500 грн.
Да, я знаю статистику погибших за это время. Но, блять. 500 грн.
Женщина рассказывала.
В Донецке-Луганске наконец начали выплаты пенсий. Что характерно, платят они, не государство. 500 грн. на человека.
Она пошла за этими деньгами. Там набралась огромная толпа, ломились в двери, кричали. Тогда вышел днр-овец и начал стрелять. Толпа ломанулась вперед, и сбила с ног какую-то женщину.
И они ее затоптали.
500 грн.
Да, я знаю статистику погибших за это время. Но, блять. 500 грн.
Когда сотворено было железо, трепет страха прошёл по деревьям.
Но железо сказало:
- Не давайте рукоятки для топора - и ни одно из вас повреждено не будет.
("Агада", Сотворение мира и первые поколения, IV. Деревья и злаки)
Но железо сказало:
- Не давайте рукоятки для топора - и ни одно из вас повреждено не будет.
("Агада", Сотворение мира и первые поколения, IV. Деревья и злаки)
20:56
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Алюшке, которая привела меня сюда.. и еще много куда привела.
Я пишу тебе, Аля, какая большая у нас семья..
Собираемся вместе все, за одним столом.
Только мне одиноко и здесь, и любовь тая,
Окунаюсь в веселье общее, как в Содом.
___
У принцессы старшей семь братьев, семь лебедей,
у принцессы младшей книги, любовник, крест.
А принцессе средней остаться с отцом: старей,
слушай, как в дубовой роще щебечет клест.
Не положено принцев, нежностей и легенд.
Небеленое полотно, с отрубями хлеб.
А найдешь себе короля на остаток лет,
он окажется худ, горбат и вдобавок слеп.
Наши степи, Аля, пахнут смородиной и песком.
Небо низко, а воды глинисто-солоны.
Здесь пра-прадед мой строил обветренный смуглый дом,
И украл себе в жены дворянку, и стал седым.
А она ему шила, стирала, варила, пряла,
отреклась от родных, от нее отреклись в ответ.
Не от этой ли крови семьи нам все время мало,
нам любовь зажигает желанный - болотный - свет.
Запоздает жених, засмеются ехидно сестры,
и отцовский замок выстынет до корней,
на принцессе тонкое платье, ее гобелены пестры,
вот бы ярких таких же выдалось пару дней..
Только кто же, Аля, вечно по ним стреляет,
у кого короли, как олени, всегда в прицеле?
А потом у дуба алеют листья, трава степная
укрывает медью все, чего мы хотели.
И бежит к королю принцесса, раскинув крылато руки,
по глазам слепым, по губам шерховато-нежным
осторожно проводит пальцами: мы супруги,
полюби меня, и я стану твоей надеждой.
Я пишу тебе, Аля, какая большая у нас семья..
Собираемся вместе все, за одним столом.
Только мне одиноко и здесь, и любовь тая,
Окунаюсь в веселье общее, как в Содом.
___
У принцессы старшей семь братьев, семь лебедей,
у принцессы младшей книги, любовник, крест.
А принцессе средней остаться с отцом: старей,
слушай, как в дубовой роще щебечет клест.
Не положено принцев, нежностей и легенд.
Небеленое полотно, с отрубями хлеб.
А найдешь себе короля на остаток лет,
он окажется худ, горбат и вдобавок слеп.
Наши степи, Аля, пахнут смородиной и песком.
Небо низко, а воды глинисто-солоны.
Здесь пра-прадед мой строил обветренный смуглый дом,
И украл себе в жены дворянку, и стал седым.
А она ему шила, стирала, варила, пряла,
отреклась от родных, от нее отреклись в ответ.
Не от этой ли крови семьи нам все время мало,
нам любовь зажигает желанный - болотный - свет.
Запоздает жених, засмеются ехидно сестры,
и отцовский замок выстынет до корней,
на принцессе тонкое платье, ее гобелены пестры,
вот бы ярких таких же выдалось пару дней..
Только кто же, Аля, вечно по ним стреляет,
у кого короли, как олени, всегда в прицеле?
А потом у дуба алеют листья, трава степная
укрывает медью все, чего мы хотели.
И бежит к королю принцесса, раскинув крылато руки,
по глазам слепым, по губам шерховато-нежным
осторожно проводит пальцами: мы супруги,
полюби меня, и я стану твоей надеждой.
Я скрипкой, к которой не сделан смычок
поставлена кем-то в витрину у входа.
Сначала любой в наши двери толчок
во мне отзывался: вдруг купят?
Уходят..
Потом поняла я и что, и к чему:
не буду я плакать, не стану смеяться.
Меня ни за что, никогда не возьмут,
ни теплые руки, ни тонкие пальцы
не тронут струны, не натянут струну,
я скрипка, которой молчанье прилично.
И вот я прильнула у входа к окну
и грустно гляжу на прохожих столичных.
Вот двое проходят, обнявшись, сплетясь,
привычно ладони находят друг друга.
О дайте мне голос! Я тонкая вязь,
Я нежность и горесть, я лето и вьюга.
А если прохожий – один, одинок,
Звенит во мне плач, тишиною расколот:
Я скрипка, к которой не сделан смычок,
но это же, право, не повод, не повод..
поставлена кем-то в витрину у входа.
Сначала любой в наши двери толчок
во мне отзывался: вдруг купят?
Уходят..
Потом поняла я и что, и к чему:
не буду я плакать, не стану смеяться.
Меня ни за что, никогда не возьмут,
ни теплые руки, ни тонкие пальцы
не тронут струны, не натянут струну,
я скрипка, которой молчанье прилично.
И вот я прильнула у входа к окну
и грустно гляжу на прохожих столичных.
Вот двое проходят, обнявшись, сплетясь,
привычно ладони находят друг друга.
О дайте мне голос! Я тонкая вязь,
Я нежность и горесть, я лето и вьюга.
А если прохожий – один, одинок,
Звенит во мне плач, тишиною расколот:
Я скрипка, к которой не сделан смычок,
но это же, право, не повод, не повод..
Господи Боже, сделай меня медведем,
мы соберемся в два дня и долой уедем,
в страны, где сталью плещется только сельдь,
белая дева и рыжий ручной медведь.
Господи Боже, какая же здесь зима,
выйдешь на улицу - всюду дрожат дома,
льдистые шапки, зябкая круговерть,
кто же протянет ладошку - закрыть, согреть?
В городе Норд нет домов и полно берлог,
ты зажигаешь свет, наливаешь грог,
Толстую сельдь я лениво нижу на нить...
...был бы медведем - остался, наверно, жить.
Господи Боже, примерзла ладонь к ножу.
Господи Боже, о чем я тебе пишу?
Смерти по горло, снежинки и градопад,
алые льдинки на шкуре моей звенят.
мы соберемся в два дня и долой уедем,
в страны, где сталью плещется только сельдь,
белая дева и рыжий ручной медведь.
Господи Боже, какая же здесь зима,
выйдешь на улицу - всюду дрожат дома,
льдистые шапки, зябкая круговерть,
кто же протянет ладошку - закрыть, согреть?
В городе Норд нет домов и полно берлог,
ты зажигаешь свет, наливаешь грог,
Толстую сельдь я лениво нижу на нить...
...был бы медведем - остался, наверно, жить.
Господи Боже, примерзла ладонь к ножу.
Господи Боже, о чем я тебе пишу?
Смерти по горло, снежинки и градопад,
алые льдинки на шкуре моей звенят.
вторник, 02 декабря 2014
16:02
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
воскресенье, 30 ноября 2014
Зима, зима, я еду по зиме...
Нет, не еду - бегу по снегу в неуклюжих валенках, загребаю сероватое крошево, гляжу, как снег искрится против фонарей - радостно, радостно, радостно.
А внутри после службы болит, неровная пустота, незаткнутая шарфом. Сейчас бы взять меня за руку, чтобы не упала. Сейчас бы обнять меня, чтобы не так донимал холод. Вспоминаю, как стояли так - там, между двух ручейков, и летело мне в глаза безмятежное небо. А сейчас бы кружился переливчатый снег, и я задыхалась от красоты.
Только далеко ты. Не нужно нам было уезжать с нашей Великой. Остались бы - тенями, духами, нищими...
Третий день сыплет снег, не утихает, и мороз такой взялся - не верится даже, что у нас.
Великая тоже, наверное замерзла, слышишь, нашу Великую сковали льды, и пешком переходят ее тевтонцы, жгут адвентовские свечи, лающе переговариваются, а на башнях глядят на огоньки на реке, и льют воду на стены, и бродит по ночам неугомонный князь Давмонт, стучит по льду мечом, а может, и не бродит, спит, пьян и согрет, хмурится во сне, обнимает какую-нибудь простоволосую девицу.
Ледяная вода в Великой, а пить ее - сладко.
Не уехали бы - стояли сейчас в ночных караулах, отогревались потом за хлипкими деревянными щитами поцелуями, бегали вверх-вниз по лестницам, засыпали на одной постелии были бы пьяны и бесшабашны.
А так горят в разных городах тоненькие свечечки, у тебя - на Хануку, у меня - Адвентовская, и бегу я по снегу, торопясь домой, чтобы вычеркнуть из календаря еще один день.
Мысли в костеле - о библиотеке и тебе, о платье на бал и Алюшке, об ожоговом центре и немецком, о снежинках за окном. И все - же - живем.
Адвент - самое страшное время, когда наша Радость еще не родилась. Ее только ждешь, замирая от ужаса и холода: будет ли? Правда ли?
Даже предпасхальное время, слез и похорон - хранит в себе знание: счастье было. А тут - стоишь с тонкой свечей, и молишь, молишь. Гряди!
Грядет... А в ожидании Его - одна суета и греет.
Снег на замерзших вершинах,
как на машинах зимой.
Где же ты бродишь, Машиах,
Господи Боже ты мой...
Нет, не еду - бегу по снегу в неуклюжих валенках, загребаю сероватое крошево, гляжу, как снег искрится против фонарей - радостно, радостно, радостно.
А внутри после службы болит, неровная пустота, незаткнутая шарфом. Сейчас бы взять меня за руку, чтобы не упала. Сейчас бы обнять меня, чтобы не так донимал холод. Вспоминаю, как стояли так - там, между двух ручейков, и летело мне в глаза безмятежное небо. А сейчас бы кружился переливчатый снег, и я задыхалась от красоты.
Только далеко ты. Не нужно нам было уезжать с нашей Великой. Остались бы - тенями, духами, нищими...
Третий день сыплет снег, не утихает, и мороз такой взялся - не верится даже, что у нас.
Великая тоже, наверное замерзла, слышишь, нашу Великую сковали льды, и пешком переходят ее тевтонцы, жгут адвентовские свечи, лающе переговариваются, а на башнях глядят на огоньки на реке, и льют воду на стены, и бродит по ночам неугомонный князь Давмонт, стучит по льду мечом, а может, и не бродит, спит, пьян и согрет, хмурится во сне, обнимает какую-нибудь простоволосую девицу.
Ледяная вода в Великой, а пить ее - сладко.
Не уехали бы - стояли сейчас в ночных караулах, отогревались потом за хлипкими деревянными щитами поцелуями, бегали вверх-вниз по лестницам, засыпали на одной постелии были бы пьяны и бесшабашны.
А так горят в разных городах тоненькие свечечки, у тебя - на Хануку, у меня - Адвентовская, и бегу я по снегу, торопясь домой, чтобы вычеркнуть из календаря еще один день.
Мысли в костеле - о библиотеке и тебе, о платье на бал и Алюшке, об ожоговом центре и немецком, о снежинках за окном. И все - же - живем.
Адвент - самое страшное время, когда наша Радость еще не родилась. Ее только ждешь, замирая от ужаса и холода: будет ли? Правда ли?
Даже предпасхальное время, слез и похорон - хранит в себе знание: счастье было. А тут - стоишь с тонкой свечей, и молишь, молишь. Гряди!
Грядет... А в ожидании Его - одна суета и греет.
Снег на замерзших вершинах,
как на машинах зимой.
Где же ты бродишь, Машиах,
Господи Боже ты мой...